История старой фотографии
На празднование 40-й годовщины Великой Победы в Москву приехала большая делегация из Италии. Возглавлял ее Джузеппе Бригенти, вице-президент Национальной ассоциации итальянских партизан. Его спросили, какие места хотел бы он посетить со своей делегацией.
— О да, конечно, — по-русски ответил он, — очень приятно познакомиться с достижениями вашей страны. Но прежде очень хотелось бы повидаться со старыми друзьями по оружию — гарибальдийцами 53-й бригады, которая сражалась с фашистами в северной провинции Италии — Бергамо.
— Назовите, пожалуйста, их имена, — попросили официальные лица.
— Одного из них звали Марешалло Руссо. Это кличка.
— По-вашему — маршал русский, — объяснил переводчик.
— Я навел через наше посольство справки, — продолжал глава делегации. — Удалось установить, что зовут его Иваном Федоровичем Кирсановым.
Вскоре выяснили: тот, кого итальянцы называли маршалом (или старшим), живет неподалеку от столицы — в Калуге. Послали ему телеграмму.
…В холле гостиницы «Украина», где в тот день было многолюдно, встретились двое: один — коренастый седой джентльмен с усами и черными глазами, широкой приветливой улыбкой, другой — высокий, худощавый, немного сутуловатый, с жесткими складками на лице. Они с удивлением вглядывались друг в друга, с трудом узнавая знакомые черты.
— Неужели это ты, Бенни?
— Тебя тоже непросто узнать, Марешалло Руссо. Где твои золотые кудри? Они стали белыми, как Альпы.
— Скажи, как поживает наш командир Монтанья?
— О, помню, он подарил тебе золотые часы за освобождение города Ловере: Увы, не дожил до этого великого праздника.
— А Бома? Или Бомба, как мы его звали.
— Жив, жив Джамбаттиста Корна — так его фамилия. Все такой же анархист. Привет тебе передавал. Мечтает приехать в вашу страну, встретиться с тобой. Лео тоже живой — это Джованни Берта. Работает в торговой фирме. Процветает. Издал недавно дневник, который — помнишь? — потихоньку вел в годы войны. О, это сейчас бестселлер. Были специальные передачи по телевидению. Сам президент прислал ему поздравление. И Петро Пеццони живой.
— А Констанца?
— О да, Констанца! — Гость впился своими проницательными глазами в Ивана и выбросил вверх руку. — Жива!
— Почему не приехала?
— Ты меня рассмешил. Как приехать? Кто будет платить? Она тогда была бедной девушкой и сейчас так же бедна, как раньше. Но теперь, извини, это очень пожилая одинокая синьора.
Мешая русский язык с итальянским, забыв о переводчике, они бурно объяснялись среди шумной многоязыкой толпы.
Лейтенант Иван Кирсанов попал в плен осенью 1942 года, когда Волховский фронт пошел на прорыв блокады Ленинграда. Его контузило и вторично (первый раз в Крыму в 1941 году) ранило в левую ногу. Медпункт, где он лежал, попал в окружение. Вместе с другими отстреливался до последнего патрона.
Почти год перебрасывали его немцы из одного лагеря в другой. Дважды пытался бежать, но неудачно. Записался в лагере под Кенигсбергом во власовскую армию — с надеждой получить оружие и перебраться к своим.
Военную подготовку проходил в лагере особого назначения, расположенном в городе Ловере провинции Бергамо. С помощью сельской девушки Констанци, привозившей в лагерь молоко, ему и еще нескольким пленным удалось уйти в горы, где действовала 53-я гарибальдийская бригада партизан. Русский отряд, которым командовал Кирсанов, с минимальными потерями разгромил власовский лагерь, захватив около ста карабинов и автоматов; затем напал на охрану военного завода, освободил сотни работавших там пленных из разных стран; затем среди бела дня проник в штаб итальянских фашистов-чернорубашечников — без единого выстрела, забрал какие-то важные документы:
Это он, спасая окруженную в горах бригаду осенью 1944 года, вызвался пойти на прорыв:
— А помнишь первый кампито: задание? — спросил гость.
— Помню. Мне поручили со своей группой выйти на шоссе и взять немецкий грузовик с продуктами. Но тебя, Бенни, я тогда не взял с собой, а взял Черкасова, Дронова, Ефанова, Кирьяна Дерезина, Костиго и Бома.
— Мы тогда захватили в числе других гауптмана, которого обменяли на двух итальянских партизан. Как это вы делали, до сих пор не представляю.
— Через священника, который после побега из лагеря переодел тебя в крестьянский костюм.
Джузеппе вздохнул:
— Но почему ты тогда не взял меня с собой?
— Ты был слишком интеллигентен для такого дела. Форсу было много.
— Как? Форс? Что это?
— Ну, по-нашему стиляга. Выпендреж. Кожушок, сапожки хромовые, красный берет…
— О, я был у комиссара Ренато связным. Понимаешь? При штабе. А там нужен: стиль. Так?
— Так. Связь у вас была первоклассная. Грузовик только выехал из Бергамо, а мы уже знали, куда он направляется и чем загружен. У вас что, хорошо было поставлено сарафанное радио?
— Что? Как это? Сарафан: О, понимаю: одна синьора сказала… Нет, сарафан тут ни при чем. Это наши мальчишки. Они стояли на холмах и передавали факелом сигналы.
— Ага. Теперь понимаю, почему на нашей партизанской базе не всегда выставляли боевое охранение и спали в землянках и пещерах, как суслики. На мальчишек оказывается, надеялись!
— Шутка?
— Шутка. Скажи, Бенни, зачем мы тогда рисковали жизнью ради каких-то бумажек?
— Действительно, не всем дано было знать. А помнишь, как мы потом получали по этим документам оружие и продовольствие на итальянских складах?
— Ну, ваши бюрократы не лучше наших: Такая тактика дорого могла нам обойтись.
— Что делать? Так было задумано командирами. Мы ведь не воюем со своим народом.
Итальянский гость побывал в Калуге, Ростове-на-Дону, Волгограде, где встретился с бывшими участниками сопротивления. Иван сопровождал его, вновь и вновь переживая былое.
Они уже сидели на чемоданах в аэропорту Шереметьево, как оба почти одновременно спохватились:
— Как ты живешь, Иван?
— А ты, Бенни?
— Все в порядке. Я художник, у меня своя студия. Являюсь депутатом парламента республики. У меня своя вилла у моря. Но самая приятная для меня работа связана с бывшими партизанами. Каждый год собираемся на горе Монта Лунга, где погиб наш дорогой старик Илларион Ефанов. Там теперь музей. Как начнем петь «Санта Мария Маджоре», так слезы ручьем польются из глаз. А ты, Иван?
— Что рассказать? Вилы у меня тоже есть. Даже двое.
— Шутка!
— Шутка. После победы я поехал в Милан с Констанцей, чтобы послушать в Ла Скала «Аиду». Там меня сцапали союзники, погрузили вместе с другими в студебекер и отправили в лагерь для военнопленных. Посадили снова за проволоку вместе с немцами. Гансов было больше, они издевались над русскими, смеялись прямо в лицо. Пришлось вывесить на нашем бараке красный флаг из рубашки, которую мне подарила Констанца, и объявить голодовку. Только после этого американцы нас отделили от фашистов, переправили в Неаполь, затем в Торонто и через Средиземное море, Суэцкий канал, Персидский залив, Ирак и Иран — в Баку. Когда мы увидели зеленые околыши своих пограничников, бросились их обнимать. Но они сторонились, не доверяли документам, которыми вы нас снабдили. Обыскали. Один из чекистов потребовал, чтобы я снял те золотые часы, которые подарил мне командир бригады, и отдал ему. Я обозвал его тыловой крысой. За это и за то он упек меня на лесоразработки в Коми сроком на десять лет.
— Из одного плена в другой? — горестно воскликнул Джузеппе. — Как возможно? Извини, не могу понять! И простить.
— Разве можно жить обидой на свой народ?
— А друзья? Жена? Они что, хлопотали?
— В сорок втором, когда меня взяли в плен, жена и мать начали меня разыскивать. На все запросы в инстанции ответ был один: пропал без вести. Потеряла жена надежду, переехала в Москву с двумя детьми, стала там жить с одним благодетелем:
— Как? Не понимаю. Ты сам говорил там, в Альпах, что ее зовут Мария, показывал ее карточку. Русская мадонна! Сейчас у тебя тоже Мария. И тоже учительница. Это что, другая?
— Та же. Узнала в сорок девятом году от моего брата, что я жив, что работаю на лесоповале, бросила Москву, своего благодетеля и приехала с тремя детьми — Тоней, Розой и Толиком — ко мне. Пришлось жениться на ней второй раз. Жили в вагончике.
— С тремя детьми?
— Третьего я усыновил. Простил ее оплошность.
— Север: да, понимаю. Ты много пережил. А у нас в Италии ты был бы дважды герой: за свою страну и за нашу. Почему не написал? Мы бы всех подключили: и Тольятти, и Луиджи Лонго! И до Кремля бы дошли.
— Знал, что все образуется. Так оно и вышло. Помнишь, как брали военный завод под Бергамо, где гранаты делали? Среди пленных был Николай Шилин из Коми. Он в пятидесятом году приехал с ревизией на тракт, где я валил лес, узнал меня, написал Сталину. Тот на его письме распорядился: «На усмотрение местного начальства». А начальство ни в какую отпускать не хотело. Звание ударника комтруда присвоили, депутатом райсовета избрали. Я ведь у них и трактористом был, и слесарем, и столяром, и сапожником: Но потом выросли дети, устроились работать в Калуге. И меня к себе вытребовали. Работаю в областной филармонии. На вахте.
— Плохо, Иван гордый. Это, конечно, хорошо. Но и плохо. Не можешь постоять за себя. За других — пожалуйста. А за себя — нет. Но все равно я доволен, что у меня есть такой друг, который может подвести себя, но никогда — других. Я теперь понимаю, чем сильна Россия. Иванами да Марьями. Загадочный вы все-таки народ!
— Ладно. Вот записка. Передашь?
— Кому?
— Там все сказано.
Они обнялись и долго стояли, прижавшись друг к другу, предчувствуя, что видятся в последний раз.
В самолете Джузеппе достал из кармана листок бумаги, прочитал: «Дорогая Констанца! Я ничего не забыл. Дважды ты спасла меня от смерти: в день побега из лагеря и потом, после облавы, когда я долго скрывался в пещере: Самое большое для меня богатство — это память о нашей борьбе и дружбе. Она грела мое сердце в Альпах, греет и сейчас. Большой привет просила передать тебе моя жена Мария.
Руссо Марешалло».
Джузеппе задумался. Он не сказал Ивану, что Констанца приезжает иногда из Ловере в Бергамо встречать поезда и подолгу сидит в зале ожидания, всматриваясь в лица пассажиров из России.
Зачем тревожить человека с больным сердцем?
